Минувший год для ивановского писателя Яна Бруштейна отмечен рядом очередных творческих успехов. В конкурсе на соискание международной литературной премии имени Фазиля Искандера, учрежденной Русским ПЕН-центром, специального диплома «за произведения, особо впечатлившие жюри», удостоен его поэтический сборник «Дым империи». А книга коротких рассказов Бруштейна «Жизнь с рыбами, или Как я ругался матом» была признана лучшей в номинации «Проза» международной премии «Писатель ХХI века».

 При всей формальной разнице между этими изданиями, обе книги объединяет отчетливая автобиографичность их содержания, хотя реальные факты и события в них, естественно, нельзя оценивать с позиций сугубой документалистики.

Ошибется в ожиданиях, например, тот, кто станет искать в содержании поэтического сборника «Дым империи» соответствия с вынесенным в название книги словом «империя» в его строгом государственно-политическом значении. В лирике Яна Бруштейна речь, конечно же, идет об империи иного рода – империи единичной человеческой души, жизни, судьбы, где в центре всего сам «император»-автор (или, если угодно, «лирический герой»). Именно это – в первую очередь – у Яна всегда по-своему интересно.  

А о сборнике «Жизнь с рыбами…» сам автор говорит так: «Безусловно, все эти тексты основаны на воспоминаниях автора, хотя мемуарами назвать их будет ошибкой: слишком много здесь реконструировано, дофантазировано, дополнено клочками мифов. Память несовершенна, и дыры в ней хотелось заполнить. Автор лукав, но в меру правдив».

Впрочем, читателю до этого мало дела, если написано ярко и живо, точно и убедительно – как, например, в публикуемой ниже прозаической миниатюре из маленькой дилогии Яна Бруштейна «Горная баллада».

Салик

Его звали Салман, а дружески – Салик. Нам было по 14 лет, и если я впервые попал в горы, он здесь себя чувствовал хозяином. Тем более что его старший брат Ваха был нашим инструктором в этом альплагере «Архыз».

Сначала мы подрались. Из-за девочки, по-глупому. Он мне ловким ударом разбил губу, а я, рослый и занимавшийся борьбой, так швырнул худенького горца, что тот попросту впечатался в землю, прошитую толстыми корнями архызских сосен. Потом долго прихрамывал и смотрел на меня страшновато, исподлобья.

Легкомысленная девочка, проигнорировав нас обоих, уже гуляла с высоченным московским задавакой, Ваха строго поговорил с братом, всё успокоилось, но Салик продолжал меня сторониться.

Пришло время первых уроков скалолазания. На учебной стенке – не слишком высокой скале мы отрабатывали это непростое умение. Мне, увальню, горная наука давалась трудно. Тем более что в связку со мной Ваха (уж мне эта педагогика!) поставил более опытного брата. Его мрачная насупленность отвлекала и не давала сосредоточиться. А ведь от напарника в горах зависит всё, даже сама жизнь.

Первую стенку я как-то осилил, но когда мы перешли на более сложную скалу, произошло, как я теперь понимаю, неизбежное: я сорвался. Высота была плевая, метров девять, но переломаться можно было серьезно – это всё равно что сверзиться с третьего этажа. Однако маленький Салик, казалось, зубами вцепился в скалу, почти сросся с ней и сумел меня удержать… Потом долго дул на ладони, обожженные веревкой, и что-то осуждающее ворчал на непонятном мне языке.

Почти всю ночь мы проговорили на веранде нашего домика – как прорвало! Я узнал, что Салик – нохчо, по-нашему чеченец, что он живет в чудесном городе Аргуне, что бабушка и дед остались после выселения в Казахстане. Он смешно вытаращил глаза, когда узнал, что я еврей. Тут же торжественно сообщил, что в их школе любимый учитель – Рувим Моисеевич…

А на заре мы решили стать побратимами! Укололи ножиком пальцы, выдавили по капле крови на кусок хлеба, разломили пополам и съели. Не думаю, что это имело какое-то отношение к горским обычаям, скорее было чем-то книжно-пиратским, из подростковых мифов.

Много лет потом мы не часто переписывались и перезванивались. Виделись совсем редко, но всегда казалось, что расстались только вчера. Когда я служил в армии, Салик учился в пединституте, в родном моем Пятигорске. Стал учителем русского языка и литературы в Грозном.

В начале девяностых Салман прислал мне письмо: «Начинается страшное. Снова будет Кавказская война…» Потом я узнал, что он погиб в девяносто четвертом, во время первого же штурма Грозного, от шального снаряда.

Салман Талбоев, мой побратим, никогда не держал в руках оружия.

Источник

ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ

Please enter your comment!
Please enter your name here